Двенадцать апостолов - Страница 10

Яков ласково погладил Магдалину по голове:

– Что Линочка? Не правда ли, наши колокола лучше поют? Когда они откроют свой рот, так каждый поймет их, а из этого пения никто ничего не понял…

Но его жена и «Стрекоза» не разделили его мнения, они нашли пение превосходным и не могли налюбоваться этой особой в противоположном окне; они даже восхищались ее смешными гримасами, когда она закатывала глаза и вертела головой. Они даже сравнивали ее с ангелом.

Она снова подошла к окну, у которого во время ее пения неподвижно стоял Вернер, кокетливо положила свою руку на его и поднесла большой букет к его лицу, желая, чтобы он вдохнул аромат его цветов. Обе старушки пришли в полный восторг от этих кокетливых приемов и объявили, что надо иметь каменное сердце, чтобы сейчас же не влюбиться в нее.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – сказал Яков, и снова ироническая улыбка скользнула по его лицу, – вас, верно, тоже восхищает, когда наши старухи кричат во все горло в церкви. Вы думаете, что в ней все качества, потому что она одета в белом платье и поет? А я вам говорю, что она ни на волос не лучше старой советницы – такая же гордая. А теперь она знает, чего добивается; это она не спроста так ласкается и прикидывается такой милой. Она – бедна, как церковная крыса, а ей очень хотелось бы стать богатой. Но господин Вернер не так прост: он отлично понимает, чего от него хотят, чего добиваются! – Старик понюхал щепотку табака, которую во время своей речи держал между пальцами, и продолжал: – не думайте, что мой барин женится на ком-нибудь из здешних девушек, я это знаю. Сегодня под вечер я зашел, чтобы подмести в его комнате, где он рисует… как он ее называет, забыл…

– Ателье, – подсказала Магдалина, не поворачивая к нему лица.

– Да, да так… И вот на столе я увидел большую картину, только еще не раскрашенную красками. Я не мог рассмотреть лицо, так как не решался подойти близко, но все-таки разобрал, что это была женщина с белым платочком на голове, с таким платочком, как носила твоя мать, Линочка, в Италии. Но в эту минуту в комнату вошел Вернер; он рассмеялся, когда увидел мою вытянутую шею. Он быстро закрыл картину и сказал мне: «Слушай, Яков, теперь ты не должен еще видеть это, скажу тебе по секрету: та, которая нарисована здесь, будет со временем, моей женой!». Ведь он шесть лет прожил в Италии, а там, говорят, удивительные красавицы.

Магдалина неподвижно слушала старика. Прислонив голову к стене сложив на коленях руки, со спущенными веками она походила на спящую.

Наверху музыка продолжалась. Антония пропела еще несколько вещей и даже исполнила колоратурную итальянскую арию. Яков сравнил ее исполнение с тем, как будто кто-то, сломя шею падает с лестницы.

Молодой Вернер давно отошел от окна и вероятно покинул зал, так как его не было видно. На рояле громко в четыре руки стали играть какой-то концерт. Легкий стук в окно привлек общее внимание: это был слуга Вернера, который постучал в окно Якова и подал корзину чудных апельсин от своего барина. Он прибавил, что барин давно послал его, но он не мог исполнить поручение раньше, так как был занят, подавая чай, а теперь обнес вино и освободился. Яков с сияющим лицом подал корзину Магдалине и сказал:

– Видишь, Линочка, меня это радует за тебя… Помнишь, как ты раз до болезни мечтала о такой желтой штуке?

– Да, – сказала девушка, взглянув на старика глазами, полными слез, – я никогда не забуду, как мой добрый Яков купил мне за дорогие деньги апельсин и принес мне его на колокольню. Я была счастлива этому фрукту; мне казалось, что я опять у себя на родине. А теперь я ни за какие сокровища в мире не прикоснусь к этим плодам.

Яков недоумевающее смотрел на девушку, а «Стрекоза», которая всему находила объяснение, дергала Якова за рукав и мигала ему глазами, чтобы он замолчал; она объясняла отказ девушки происшедшей сегодня сценой.

Старик замолчал, принес нож и разделил большой сочный апельсин между обеими старушками.

В доме напротив все стихло: музыка прекратилась, умолкли голоса. Доносились только отдаленные раскаты грома, ночной ветер врывался в открытые окна, трепал белые занавески. Которые словно белые лебеди вылетали из окон и махали своими крыльями в ночном мраке.

«Стрекозе» стало жутко, она начала собираться домой.

Вскоре две женские фигуры, закутанные в большие платки, поспешно направились к выходу. У стеклянной двери, отделявшей лестницу от сеней, стояла Антония, внучка советницы. Она только что поцеловала своих подруг на прощанье и со смехом собиралась убежать наверх; девушки, закутанные в капоры, поддразнивали Антонию ее «обворожительным кузеном»; в эту минуту она заметила «Стрекозу» и Магдалину, испуганно бросившихся в сторону при виде ее. Антония гневно сдвинула брови, прищурила глаза, что придало ее гордому лицу еще более надменное выражение, и приказала одному из слуг, стоявших здесь в отдалении своих господ, узнать, что это за личности и что они здесь делают. Не получая ответа, девушка повернулась к лестнице и тоном балованного ребенка крикнула наверх:

– Бабушка, здесь в сенях какие-то чужие подозрительные люди!

Старая советница в это время медленно спускалась с лестницы, разговаривая с каким-то толстым господином; она ускорила шаг и, недовольно потрясая своим большим чепцом, остановилась подле внучки. Укутанные в капоры подруги Антонии жались к ней, как овечки к своему пастуху; их невинные личики выражали презрение, смешанное с любопытством. Даже слуга приблизился к сгруппировавшимся господам, и, несмотря на свет от лампы, осветил еще своим фонарем уличенных преступниц, чтобы лишить их возможности скрыться в темноте.